У Тадеуша легкая потеря зрения, завернутая в круглую роговую оправу.
У Тадеуша легкая шепелявость, полу-неосознанно скрытая немногословностью.
У Тадеуша легкая нервозность, сложенная в манерность, сложенную в бумажного журавлика стыда и спрятанную в нагрудный карман пиджака.

У Тадеуша легкая грудная клетка – не потому, что необремененная, а потому, что пустая.

Он не стал гордостью семьи, но и не сделал ничего достаточно ужасного, чтобы претендовать на звание разочарования. Он не переехал в особняк, но и под мостом никогда не спал. Большой человек в одежде среднего человека и часах маленького человека, спрессованный и вежливый, улыбающийся взаймы – Долиш принимает его за запойного бухгалтера в тот первый раз, когда снаружи магловского бара они делят сигарету, горку порошка из бумажного кулька, одно прикосновение пальцев к челюсти и две взаимных лжи.
Сколько тебе лет? Двадцать пять.
Ты… ну? Нет, я примерный семьянин – жена, двое детей, собака.

У Тадеуша легкая аритмия – то ли от веселья в форме пудры, то ли от бодрого безразличия Джона и его растерянной улыбки висельника, держащих его, точно на крючке, за нижнюю челюсть. Он почти забывает, как стыдиться своего неумения быть интригующим. Он почти не волнуется о том, как выглядит со стороны, выдыхающий алкогольные пары и сизый дым чужой сигареты и расстегивающий вторую пуговицу монашеской стоечки. Он почти не думает о том, как быть лучшей, или хотя бы приемлемой, версией себя: они никогда больше не встретятся, говорит он себе, и ничего из того, что он может сказать, не имеет никакого значения.

Только десять месяцев спустя, стоя у входа в Министерство с сигаретой в одной руке и ворохом документов в полу-объятии другой, он замечает знакомую взъерошенность, укутанную в два свитера – один поверх другого – и испытывает ужас, который, кажется, никто и никогда не испытывал при виде едва-двадцатилетнего пацана с сигаретным фильтром в зубах.

– Я думал, ты…
– Обыкновенный магловский говнюк. Ма тоже так думала, когда я был малым.
– Ты, выходит, в министерстве?
– Стажер. Хит-визард, третий этаж. Ну, ты знаешь, наверное.
– Так ты… работаешь с моим племянником, видимо.
– Не, без вариантов. Нас трое всего – я, Праудфут, и Сэвидж. Какова вероятность?

Тадеуш Сэвидж представляется полным именем. Согласные надрывно шипят, и Сэвидж делает вид, что не замечает, как изгиб рта Джона кривится на долю секунды, сдерживая то ли смешок (Та-де-усссшшш Сэ-видшшш, пятно румянца на кончике носа ползет вверх по переносице; собственное имя предает его всякий раз, как ему случается обозначать свое присутствие), то ли яростное отрицание. Они смотрят друг на друга, как на системный сбой, и докуривают в тишине.

– На тебе два свитера.
– Какой ты умный, блять, возьми звездочку. У меня нет пальто.

У Тадеуша пальто есть. Старое, но еще вполне годное. И пара перчаток, и шарф из шерсти которая не колется, и, коли уж на то пошло, одеяла, в которые можно спрятаться от всего мира в зимние вечера, так рано сворачивающиеся в черные дыры (не что чтобы Тадеушу это когда-либо требовалось, конечно же) – но он не знает, как все это сказать: Джон смотрит исподлобья, мальчик-волк, и мысль встает поперек горла рыбьей костью. Специалист по речи много лет назад сказал ему, что шипение статика в его словах – не логопедическая проблема, а экзистенциальная. Что постыдная неспособность произнести “с” или “з”, не звуча, как сломанный телевизор – продукт не косноязычия или неровной арки зубов, а потаенного желания не быть услышанным и вовсе. Тадеуш притворился тогда, что не знал, что он имел в виду.

У Тадеуша легкая потеря зрения, легкая шепелявость, легкая нервозность.
У Тадеуша самое непримечательно тяжелое в мире сердце.

---

»  ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ ИНФОРМАЦИЯ
знаете как говорят, не можешь подкатить к крашу - подкати к родственнику краша? ну так вот.

вообще все гибко, и большая часть конкретных деталей – на ваше усмотрение, хоть в революцию ныряйте бомбочкой. даже антоноффа разрешу поменять пусть и безрадостно